«В штабе полка» О. С. Александрова, машинистка штаба полка
Решение стать солдатом пришло ко мне, как и ко многим другим, внезапно в тот самый момент, когда я услышала о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. Военкомат. Перед его зданием толпа. Сотни людей пришли сюда с заявлениями, просьбами, требованиями немедленно отправить на фронт. В первые же часы войны! Матери провожали на фронт детей. Я должна была идти сама. Но что я буду делать на передовой? Ох, как жалела я, что не имела военной специальности. Стенографистка-машинистка, студентка геофака… Кому это нужно сейчас? Но прямо мне не отказали. Обещали: подумаем, посмотрим. А при Воронежском государственном университете для нас организовали краткосрочные курсы медицинских сестер. Это было как раз то, что нужно сейчас. Вспоминая Воронеж тех дней, я вижу очереди у призывных пунктов, эшелоны с новобранцами, домохозяек, заменивших мужей у станков, подростков, спешащих на работу. Призыв Коммунистической партии «Все для фронта, все для победы!» стал боевым лозунгом для каждого воронежца. Лекции, латынь, занятия в анатомичке. Ночью — дежурство в госпитале по уходу за ранеными или на крыше со щипцами в руках в напряженной готовности схватить брошенную с самолета «зажигалку». Однажды во время лекции в большую аудиторию университета пришли двое в белых халатах: — Нужна кровь для раненых. Много крови. Кто может дать? Встали все четыреста студентов, Прямо с лекции отправились на донорский пункт. А потом нас строго и придирчиво осматривал военврач третьего ранга Анатолий Афанасьевич Трущенко. Сначала он приложил к моей груди стетоскоп. Потом испытующе посмотрел в глаза: — Ревматизмом болели? — Нет. — Вот как, — усмехнулся Трущенко и, кивнув на диванчик, сказал: — Ложитесь. С бесцеремонностью профессионала приподнял мою ногу, согнул в колене раз, другой. — Хруст есть. Ревматизмом вы болели. И сердце у нас… Я вскочила с диванчика, взмолилась: — Хорошее сердце у меня, товарищ военврач. Честное слово, хорошее! Трущенко прищурился, продолжая изучающее глядеть на меня. Взгляд пронизывающим, острый, голос жесткий: — Учтите: работать вам придется не в госпитале. Будете не медсестрой, а санинструктором в строевом подразделении. Перевязывать раненых придется не в палате, а где-нибудь под кустиком, в окопе, в открытом поле, под пулями. Сможете так работать? — Раз надо, значит смогу. Лицо Анатолия Афанасьевича вдруг стало добрым, мягким, словно кто-то снял маску с него. Губы военврача дрогнули, как будто он хотел улыбнуться. Но сказал сухо: — Вы только без романтики. Ну хорошо, идите. И вот я в Сосновке. Тихое дачное местечко. Чистый хвойный воздух. В счастливые мирные дни здесь отдыхали воронежцы. А сейчас из-под замаскированных зелеными ветками грибков раздаются строгие голоса часовыx: — Стой, кто идет?! А рядом с грохотом проносятся военные эшелоны. Санрота разместилась в низеньких брезентовых палатках. Под амбулаторию заняли один из дачных домиком. Там мы дежурили по очереди, а все остальное время учились. Ох, и трудное это дело — ползать по-пластунски! Задыхаясь, обливаясь потом, в изнеможении прижимаюсь к влажной земле. Ползу изо всех сил. Рядом осваивают пластунскую науку мои подружки. Над поляной возвышается длинная спортивная фигура старшего врача полка А. А. Трущенко. Он попыхивает трубочкой, довольно скептически смотрит на наши усилия, Но говорит ласково, ободряюще: — Ничего, девочки, привыкнете. Мы тоже надеемся, что привыкнем. А маленькая Маруся Забелина, кажется, уже превзошла науку пластунов. Она ползет быстро, ловко, как ящерица. Только длинные косы, как черные змеи, мелькают над травой. Впрочем, косы свои, увы, Маруся вскоре отрезала, не пожалела. — Чтобы не было с ними возни на фронте, — объяснила она. Наползавшись, мы тренируемся в десмургии — бинтуем друг друга. Здесь — свои трудности. Не каждой удается правильно наложить «шапку Гиппократа», Но у нас есть замечательный специалист — старший фельдшер полка Иван Дмитриевич Писарев. Ему уже пятьдесят три года, он самый старший по возрасту в полку. Участник гражданской войны. Мы просим его рассказать о том времени. — Война — страшное дело, не хочу вспоминать, — отмахнулся он. — Это вы еще не имеете понятия о фронте, а я откровенно скажу: боюсь. Боится? А сам добровольно вступил в полк… К тому же страдает хроническим воспалением почек. Как совместить все это? После занятий — обед. Аппетит у нас небывалый. Перловая каша в алюминиевых мисочках на грубых столах, установленных под соснами, кажется особенно вкусной. «Разводящий» — так мы называем поварской черпак — то и дело выдает добавки. Над лагерем опускается ночь. По брезенту, натянутому нашими неумелыми руками барабанит дождь. Но мы не слышим его. Из палаток раздаются песни неунывающих девчат. Наконец, угомонившись, засыпаем на постелях из сосновых веток, тесно прижавшись друг к другу. Через полчаса вскакиваем от холодного душа; ветер сорвал палатку. По вызову часового на помощь нам спешат красноармейцы. Но недолго я пробыла в санчасти. Однажды вызвали меня к командиру полка. Штаб размещался в небольшом дачном домике. Полковник Вайцеховский сидел в крошечной комнатушке за маленьким столиком. Крупный, с широкими плечами, он, кажется, занимал собой все помещение. На энергичном лице, крупные черты которого были словно вырезаны резцом, выделялись ясные, как у ребенка, голубоватые глаза. Под их изучающим взглядом я почувствовала себя словно под рентгеновскими лучами и растерялась. Мой «уставной» доклад получился неловким. Я поняла, что командир недоволен моей строевой выучкой. Но делать замечания он не стал. Негромко, мягким усталым голосом спросил: — Вы, кажется, умеете печатать на машинке? — Да, я стенографистка. — Вы должны помочь нам. В штабе скопилось много работы. Машинистка? Разве я к этому себя готовила? На моем лице, видимо, отразилось разочарование. Михаил Емельянович понял это. — Только на время, — сказал он успокаивающе. — Когда появятся раненые, вы вернетесь в санитарную роту. Так я стала машинисткой штаба. Теперь с раннего утра до позднего вечера стучу по клавишам. Печатаю списки ополченцев-добровольцев. Они, эти списки, кажутся бесконечными. Кого только в них нет! Партийные и советские работники, комсомольские и профсоюзные активисты, рабочие и студенты, артисты и ученые. То и дело слышу возгласы: — И ты здесь?! Дружеские рукопожатия, крепкие мужские объятия. — Цвет нашего города! — говорит политрук Андрей Федорович Иванов, недавний секретарь одного из райкомов ВКП(б) Воронежа, а теперь ответственный секретарь партбюро полка. — Только одних коммунистов, знакомых мне лично по прошлой работе, пятьсот! Часто со списками в руках подходил ко мне комиссар полка Николай Петрович Латышев, ректор нашего университета. Я давно с ним знакома: не раз стенографировала его выступления. Он — участник гражданской войны, строгий, но добрый человек. Незадолго перед формированием добровольческого полка я присутствовала на заседании Ученого совета университета. По радио объявили воздушную тревогу. Все ушли в бомбоубежище. В комнате остался только Латышев. Осталась с ним и я: мне показалось неудобным оставлять его одного. Мы сидели молча, вслушиваясь в завывание сирен. Было страшно. Не думала я тогда, что Николай Петрович станет нашим комиссаром. Вместе с Латышевым пришли добровольцами в полк его заместитель по учебной части Яков Николаевич Долгов , преподаватель геологического факультета Михаил Степанович Точилин, другие работники университета. Стали воинами полка и многие студенты, в том числе девушки; Маруся Забелина, Клавдия Шмитько, Ирина Богачева, Люся Бухалина… Работы у меня было много. Списки без конца переделывались. Как-то утром пришла на работу и не смогла сразу сесть за машинку: дневальный, вооружившись веником, выгребал из-под столов горы окурков. Откуда столько? Вечером их не было. — Всю ночь заседали, — пояснил дневальный. — Почитай, весь полк здесь побывал… Дневальный умолк. Расспрашивать его не положено. В штабе заведено: ни о чем не спрашивать, ничего не рассказывать. Военная тайна. Но что случилось со списками? Они испещрены красными и синими пометками, многие фамилии вычеркнуты, другие добавлены. Писарь кладет передо мной кипу списков с помарками. Все ясно: надо перепечатать. Сверху кладет еще одну небольшую бумажку с пометкой «срочно». Глянула — и сердце часто-часто забилось: заявка на вагоны! Значит, едем на фронт! Прибежали две подружки — Аня Труфанова и Маруся Заложных. Обе прибыли в полк по путевкам горкома комсомола. Они находятся при штабе, помогают наладить учет коммунистов и комсомольцев. Маруся — круглолицая, нос уточкой, добродушная, говорит медленно, как бы взвешивая каждое слово. У Ани удлиненное лицо, прямой, правильной формы точеный носик, красиво очерченные губки, которые складываются то в гордую, то в капризную, то в презрительную улыбку. Аня сыплет скороговоркой и без конца тормошит свою подружку. У них всегда дел по горло, они вечно куда-то спешат. И всегда вдвоем. Сейчас они чем-то взволнованы. Испытующе заглядывают мне в глаза, допытывают: — Почему у тебя, Оля, сегодня какое-то особенное лицо? — Бросьте выдумывать, обыкновенное лицо. — Нет, не обыкновенное, ты вся сияешь. Мы едем, да? — Не знаю… — Ах, так? — Аня делает презрительную гримаску, — Мы все равно узнаем, — и уводит куда-то обиженную Маню. А я опять сажусь за списки. Вечером 14 сентября начальник штаба капитан Александр Тимофеевич Худяков диктовал мне приказ о передачи полка в состав 100-й стрелковой дивизии. Через день подали эшелоны. Прямо на погрузочной площадке красноармейцы получали оружие. Тут же провожающие. Политрук Иванов прощается с женой и трехлетней дочкой. Девочка сидит у отца на руках и, растягивая слова, произносит: — Папа фасистов побьет и домой пиедет. А сама во все глаза смотрит на меня: кто это — тетя или дядя? На ее лице — нерешительность. Вот задача! На мне солдатские брюки, кирзовые сапоги, гимнастерка, пилотка — все мужское. — Тетя! — вдруг уверенно произносит девочка. Нет, дядя, — поддразниваю я. — Тетя, тетя, тетя! — кричит девочка, окончательно убедившись, что не ошиблась. Загудел паровоз. Тронулись… Застучали вагоны, замахали платочками женщины. Рядом со мной у открытой двери теплушки стоит Mapуся Забелина. Она рассказывает о своей маме, участнице гражданской войны. Мой отец тоже понюхал в те годы пороху. И я сама помню немецких оккупантов на Украине. Теперь снова по нашей земле шагает враг. И мы с Машей едем, чтобы остановить его. — Кончится война, — говорит Маруся, — и снова наступит спокойная счастливая жизнь. И радостно будет сознавать, что и мы эту жизнь защищали. Эшелон полукольцом огибает Воронеж. Освещенный косыми лучами заходящего солнца, город кажется особенно красивым. Красноармейцы поют: Любимый город может спать спокойно… Лебедин. Разгрузка. Мы строимся в колонну, быстро, без песен шагаем по окраинным улицам, потом по песчаной лесной дороге. Ремень от винтовки режет плечо. Портянка ослабла в чересчур просторном сапоге, трет ногу. Но я помалкиваю, не подаю виду, что думаю о привале. Нуждаются в нем и другие. Колонна постепенно растягивается, темп ее движения снижается. — Шире шаг! Подтянись! Откуда-то сзади вырвалась вперед маленькая стройная девичья фигурка в солдатской шинели. Тонкая талия перетянута широким солдатским ремнем. За спиной — винтовка, вещевой мешок. Бойцы заулыбались, распрямили плечи, зашагали бодрее. Нельзя же отставать от девчонки! Кроме общих для всех обязанностей есть у нас, женщин, еще одна — быть на войне своего рода стимуляторами мужества. Не знаю, много ли мы сами сможем сделать на фронте, но подбодрить других должны. Вот и долгожданный привал. Все разом повалились на траву. Я стала переобуваться. А вдоль колонны перекатом пронесся возглас: — Машинистку к начальнику штаба! Штаб полка обосновался в домике лесника. Чистая горница. На окнах полотенца с вышитыми петухами, на подоконниках цветущая герань. Белоснежная печь дышит теплом. Около нее хлопочет штабной повар. Хозяев нет. В углу за столом — полковник Вайцеховский, рядом с ним — капитан Худяков , комбаты. Все склонились над картой. Принесли пишущую машинку. Но мне негде с ней притулиться. Всюду разложены карты — на табуретах, сундучке, даже на нарядной кровати с высоко взбитыми подушками. Топограф Корниенко, высокий и худой, с черными усиками, склеивает карты, раскладывает их для просушки. А Худяков уже выжидающе смотрит на меня. Недолго думая, сдвигаю в сторону подушку. Ставлю «ундервуд» на кровать, а сама сажусь на ящик из-под макарон, в котором везли машинку. Подвернув рукава шинели, чтобы не мешали, приготовилась работать. Начальник штаба присаживается рядом на табурет и начинает диктовать приказ. Первый боевой приказ по полку! Пальцы привычно бегают по клавишам, а в ушах слышатся какие-то новые термины, непривычные словосочетания. — Михайловка включительно… Липовка исключительно… Оседлать дорогу… Мое внимание привлекла бумажка, видневшаяся из-под отодвинутой в сторону подушки. Буквы крупные, отпечатанные в типографии. Взяла ее в руки — и словно обожглась: фашистская листовка! Какие грязные руки положили ее сюда? Александр Тимофеевич взял листовку, небрежно сунул в карман. Подозвал дежурного, стоявшего у двери: — Хозяева не появлялись? — Никак нет, товарищ капитан. Видать, эвакуировались. — Скажи коменданту, пусть возьмет бойцов и осмотрит все вокруг: чердак, погреб, сараи, прочешет лес. Понятно? Начальник штаба снова начал диктовать. Из-за стола встал Вайцеховский. Высокий, грузный, он неторопливой, размеренной походкой зашагал к выходу. — Так я верхом, — сказал Михаил Емельянович, — а ты, капитан, напечатаешь — и давай в машину. За Вайцеховским ушли комбаты. Корниенко стал собирать и складывать карты. Повар Крошкин, что-то досадливо пробормотав, снял фартук, стал выносить из комнаты кастрюли. Гулко раздались два выстрела. У меня почему-то стали путаться буквы. — А вы спокойнее, не торопитесь, — сказал Худяков, — На войне главное — спокойствие. Пусть хоть бомба в комнате разорвется — не обращайте внимания, печатайте. Его слова подействовали на меня успокаивающе. Звякнула щеколда, на пороге появился дежурный: — Товарищ капитан, два «мессера» бомбят на дороге беженцев. — Продолжайте наблюдение за воздухом. Наконец приказ напечатан. Писарь подхватил «ундервуд», поставил его в ящик, прикрыл сверху плащ-палаткой и понес в машину. Штабная полуторка стояла у самой двери. — Давай быстрее! — кричит мне Маня Забелина.— Твой вещевой мешок уже у нас. Ко мне протянулось сразу несколько рук. Втащили в кузов, толкнули на чьи-то ноги. Капитан Худяков сел в кабину, и грузовик тронулся. Неожиданно с неба послышался нарастающий вой. Мы в испуге втянули головы в плечи, прижались друг к другу. Машина, прыгая по кочкам, набирала скорость. Позади грохнуло. Домик, в котором мы только что находились, вздыбился, окутался дымом. — Наверняка здесь поблизости был немецкий корректировщик. Прямо в штаб, гады, метили, — произнес кто-то. Так оно и оказалось. Комендант задержал на дороге подозрительного человека в потрепанной крестьянской одежде. Назвался беженцем. А в заплечном мешке оказались рация и пачка листовок, таких же, какую нашла я под подушкой в доме лесника. С того дня мы не знали покоя. Наш запыленный грузовик мотался по фронтовым дорогам как угорелый. Только остановимся — из кузова вытаскивают «ундервуд», и я начинаю стучать по клавишам. Печатаю на краешке стола, на каком-нибудь сундучке, на ступеньках крылечка, на пеньке. А потом опять трясемся, скорчившись в переполненном всяким имуществом кузове. Спасибо Ане и Мане, которые взяли на себя хозяйственные заботы. Они то и дело перебирают и пересчитывают вещевые мешки, отличая их друг от друга только им понятным способом, организуют питание, готовят постель на троих. Иногда приходится устраиваться на ночлег прямо в кузове. В один из дней наш грузовик загрузили боеприпасами. В кузове остались Аня, Маня, я, повар Крошкин, лейтенант Аверкин да боец-знаменосец. С винтовкой между колен он сидит у древка с зачехленным алым полотнищем. — А знамя-то нам доверили, девчата, — многозначительно произносит Крошкин. Он доволен, что едет на передовую. Для него, добровольца, в тягость возиться с кастрюлями. Теперь он вместе с нами помогает лейтенанту Аверкину открывать ящики с гранатами, освобождать запалы от промасленных бумажных оберток. Но вот машина остановилась. На подножке появился комиссар Латышев. Он сурово посмотрел на нас с Машей и строго опросил Аверкина: — А этих вояк зачем прихватил? Ухватив обеими руками висевшую на боку санитарную сумку, я потрясла ею, взмолилась: — У меня перевязочный материал. Забыла я в тот момент, что приказы командира не обсуждают. Пришлось нам с Машей Заложных покидать грузовик, А Аня Труфанова, не замеченная Латышевым, осталась в машине. Только и ее вскоре высадили. Сконфуженная, она встретила нас в ближайшей деревне. Однако без дела мы не остались. По той самой дороге, по которой укатила наша полуторка, потянулись с передовой раненые. Прихрамывая, пошатываясь, поддерживая друг друга, в пропитанных кровью марлевых повязках, они устало брели в поисках ближайшего медсанбата. Мы встречали раненых, отводили на траву под деревья, поправляли повязки, перебинтовывали, поили водой из колодца. Потом ловили на дороге порожние машины и повозки, следовавшие в тыл за боеприпасами, усаживали на них раненых, объясняли, где находится медсанбат. Шел бой под Липовкой. Первая крупная схватка, в которой особенно отличились воронежцы. Мы уже слышали о подвигах медиков и завидовали им. Санинструктор Василий Демин вынес с поля боя семь раненых с оружием, а Глеб Томашевский — девять, 15 человек вывез из пекла старший врач полка Трущенко. от там, под и, и пропал политрук А. Ф. Иванов. Не погиб, а именно пропал. Его видели впереди атакующей цепи, а потом потеряли из виду. Эта весть пришла в штаб полка уже после боя. Я никак не могла примериться с этой мыслью. Пропал такой человек, как наш секретарь партбюро? Плотно сбитый, коренастый, энергичный и подвижный, он заражал своим оптимизмом других, был всегда среди людей… Три дня ничего не было известно об Андрее Федоровиче. И вдруг он появился. Веселый, жизнерадостный, с трофейным автоматом в руках. Все, кто был в штабе, кинулись к Иванову с расспросами. Когда атакующая цепь приблизилась к мельнице, рядом с Ивановым разорвался снаряд. Андрея Федоровича оглушило, завалило землей. Красноармейцы откопали секретаря партбюро. К тому времени, когда Иванов пришел в себя, наши части отошли, и в тылу врага остались небольшие разрозненные группы бойцов. Иванов сгруппировал вокруг себя человек семьдесят и с боем провел их через вражеские заслоны. Рассказывая об этом бое, Иванов особенно хвалил за смелость и инициативу командира взвода лейтенанта Гурьева, политрука Алексея Попова. За три дня пребывания в тылу врага группа Иванова нанесла фашистам чувствительные потери. Она вернулась в полк с ценными документами о силах и намерениях врага. Вскоре я уже печатала реляции на представление к правительственным наградам политруков Андрея Иванова, Алексея Попова, лейтенанта Гурьева и других бойцов, отличившихся в бою. Печатать реляции, списки награжденных — работа приятная. Но мне приходилось печатать и другие списки горькие, скорбные: ранен, убит, убит… Слезы выступали у меня на глазах. А сколько слез прольют родные, получив извещение о гибели близкого человека… Получат «похоронку» и родные лейтенанта Гурьева. Он так и не успел порадоваться первой награде, погиб в бою за Михайловку. Вскоре были ранены политруки Иванов и Попов. Много крови пролили добровольцы-воронежцы в осенних боях сорок первого года. Я видела, какую боль причиняла Михаилу Емельяновичу Вайцеховскому каждая потеря. Редели роты и батальоны, в каждом бою выходили из строя коммунисты. Заменяя раненых и погибших, вливались в ряды партии новые бойцы. В ту осень стала коммунистом и я. А потом меня перевели в санчасть полка. Полковник Вайцеховский сдержал свое слово.